Мое приглашение на работу в Институт биофизики состоялось весной 1959 года. Принял меня молодой, 34-летний кандидат медицинских наук Юрий Герасимович Нефедов, заведовавший отделом, в состав которого входило несколько лабораторий, в том числе физиолого-гигиеническая, где мне предстояло работать. Нефедов пояснил, что придется заниматься обследованием состояния человека, находящегося в герметично замкнутом пространстве.
Но поскольку оформление допуска к работе в институте требовало какого-то времени, заведующий отделом направил меня в ЦНИЛ 1-го ММИ, где я должен был осваивать методы работы с лабораторными животными и, в частности, методику перекрестного кровообращения.
Судьбе угодно было в начале моего трудового пути свести меня с замечательными людьми и учеными, у которых было чему поучиться. К ним по праву относился и В.И. Грачев. Это был человек лет 40, вежливый и культурный, маленький, худенький, прихрамывающий очкарик-трудоголик, скромно (чтобы не сказать "бедно") одетый, но неукротимый энтузиаст своего дела. Он работал в физиологической лаборатории и рассказал, что в начале марта 1953 г. в период (как теперь стало известно) скрываемой от народа болезни И.В. Сталина всех сотрудников в приказном порядке усадили на несколько суток за фармакологические справочники и журналы для отыскания самых современных и эффективных средств, используемых при кровоизлияниях в мозг.
Поскольку лабораторные помещения ЦНИЛ днем бывали часто заняты, изматывающие, длившиеся по 8-10 часов, эксперименты приходилось ставить преимущественно ночами, причем даже я, привыкший до того к ночным дежурствам в клинике, бывало, под утро буквально еле держался на ногах. А Грачев был как огурчик, хотя тоже недосыпал и недоедал. Он мне удивительно напоминал одного из персонажей популярного романа Дудинцева "Не хлебом единым" и, конечно, общение с ним было хорошей школой для меня.
Через два месяца я, получив допуск, мог наконец войти на территорию института. Меня обескураживала охрана - не только на проходной, но и по периметру территории, и даже на некоторых этажах внутри здания. "Приход-уход" был не совсем по звонку - требовалось пробивать индивидуальную карточку на специальном устройстве, отмечающем ежеминутное время. К тому же последовали ознакомление и подписание множества инструкций и обязательств о неразглашении, получение разрешений на работу с документами и т.д.
Лаборатория наша была совсем молодая. Она возникла в 1953 году с подачи и при содействии академика А.П. Александрова и заместителя министра здравоохранения СССР А.И. Бурназяна, предвидевших необходимость подобного подразделения при реализации нового атомного проекта по подводным лодкам. Руководителем его был академик И.В. Курчатов. Несмотря на то, что приходилось трудиться бок о бок с такими научными светилами, не было чинопочитания, творческая атмосфера сохранялась коллегиально благожелательная, все с увлечением и интересом работали по вновь открываемым научным направлениям и проблемам.
Директором Института биофизики в то время был замечательный ученый, действительный член АМН СССР Андрей Владимирович Лебединский, ученик И.П. Павлова. Это был человек энциклопедических знаний и широкого кругозора, прославившийся своими работами в области воздухоплавания; генерал-майор военно-морской медицинской службы, практически постоянно ходивший в штатской одежде и очень редко надевавший мундир с регалиями. Он приехал в Москву из Ленинграда, где преподавал в Военно-медицинской академии и куда на лекции Златоуста (так его прозвали) приходило немыслимое количество людей, не только курсантов и студентов.
Поначалу я, конечно, не знал, как подступиться к проблеме "Радиационная безопасность и обитаемость объектов с ядерно-энергетической установкой (ЯЭУ)". Именно этим занимался отдел Ю.Г. Нефедова, куда, кроме нашей, входила также и физическая лаборатория. Потребовалось осваивать детали радиационной медицины, изучать взаимодействие проникающих излучений с живыми организмами, но основное направление лаборатории имело научно-прикладную направленность, связанную с гигиеной жизни (в широком смысле этого понятия) и оздоровлением условий быта моряков на первом тогда атомном ледоколе "Ленин" и подводников на атомных субмаринах. Большинство исследований проводилось во время выездов на военно-промышленные предприятия и испытательные полигоны.
Нашей стендово-экспериментальной базой был отдельно стоящий на территории института финский домик с гермокамерой, где в герметично замкнутом объеме могли находиться люди, за состоянием которых осуществлялся медицинский контроль. Камера была оснащена всем необходимым для длительного пребывания в ней человека. На тот момент уже было проведено 13 длительных испытаний продолжительностью от 3 до 30 суток с участием в каждом по 3 человека. При мне камера перестраивалась для нового эксперимента с увеличенным числом испытателей (6 человек). Шеф предложил мне заняться исследованием дыхания и газообмена, поскольку эти первостепенной важности функции были пока вовсе не изучены. Меня спросили также, не хотел бы я испытать себя в условиях, близких к условиям обитания на субмарине. Так меня исподволь и ненавязчиво готовили к участию в 60-суточных испытаниях. Ну что же, все новое всегда привлекает, а испытать себя в экспериментальных условиях - это еще и романтично. Тем более здоровья мне было не занимать. И представлялась возможность дополнительного и довольно существенного заработка, что при моем окладе старшего лаборанта в 880 руб. тоже было немаловажно. И я решился.
В это время произошло знаменательное событие: трое сотрудников лаборатории были удостоены высоких правительственных наград, в том числе за участие в реальных испытаниях подводной лодки "Б-2" в 1953 г. В течение 60 суток она находилась на грунте Кронштадтской бухты и ни разу за весь срок автономного погружения не всплывала на поверхность, что было осуществлено впервые, а наши сотрудники, тоже впервые, обследовали экипаж субмарины - 45 человек в реальных условиях автономности. Эти испытания показали принципиальную возможность длительного пребывания людей в подводной лодке. Однако предстояло провести широкий спектр исследований, чтобы изучить состояние среды обитания в гермокамере и дать ей оценку в динамике, а также детально исследовать функциональное состояние организма человека; работу систем жизнеобеспечения (СЖО); рационы питания для подводников и т.д.
Когда наша гермокамера была оборудована всем необходимым для длительного автономного существования человека (спальными и рабочими местами, туалетом, СЖО, аппаратурой для исследований и т.д.), потребовалось обеспечить одно из основных условий эксперимента - создать соответствующий радиационный фон. Для этого в финский домик был доставлен свинцовый контейнер с источниками Со60, размещенными по периметру камеры.
Итак, 23 октября 1960 года шестеро испытателей (3 врача, физик, инженер и техник) вошли в камеру и за ними плотно задраили входной (прозрачный) и передаточный люки. Начался уникальный для тех времен эксперимент.
Нелегко дались эти два месяца полной изоляции. Общение с дежурным персоналом только с помощью специального устройства, общение с семьями по телефону раз в неделю (большинство участников сказались уехавшими в командировку). Непросто быть отрезанным от окружающей среды стенками камеры в небольшом коллективе, где каждый испытатель на виду, когда что-то в манере поведения, особенностях характера и культуры одного испытателя может не понравиться другому, а прервать общение и куда-то уйти нельзя.
От наших старших коллег каждый день узнавали что-то новое. Так, от К-ва, работающего с Ю.Г. Нефедовым с момента основания лаборатории, участника первых 60-суточных испытаний, услышали много запоминающихся деталей о быте подводников в погруженном положении и, в частности, что в любом месте подводной лодки, как и у нас в камере, с потолка могут капать капли конденсата. И-о участвовал в испытаниях первой водородной бомбы под Семипалатинском в 1953 г. Сам он, видимо, получил легкую степень лучевой болезни. Он рассказал также (и это потом многократно подтверждалось), что заместитель министра здравоохранения СССР Аветик Игнатьевич Бурназян, проехав с инспекцией на танке по диаметру весь очаг поражения с эпицентром, также перенес впоследствии тяжелую форму лучевой болезни.
Вообще Жора И-о, загорелый, спортивного телосложения, балагур и весельчак, знающий массу анекдотов, мастер спорта по альпинизму и туризму, распевающий под свою гитару-"банджохес", как он ее называл, был незаменимым членом и душой нашей бригады. И нам никак не хотелось верить, что у него лучевая болезнь. Нахватавшись от Жоры некоторых словечек, типа "экстра-прима-супер-люкс", "хопа-допа", "бляха-муха" и других, более скабрезных, мы потом долго украшали ими свою лексику. Однако при всех многочисленных хороших качествах у Жоры обнаруживалась иногда такая особенность: он мог на полном серьезе требовать свою долю шоколада или полного долива компота. И тогда, естественно, возникал вопрос: а насколько совместимы альпинизм и эгоизм? Возможно, это по неопытности мог проявляться мой юношеский максимализм, когда представлялось, что нужно делать только так и никак иначе. Представляю, да, наверное, так оно и было, и я со своими установками для моих друзей-"сокамерников" тоже был далеко "не сахар".
Следует добавить, что лаборатории принадлежала также барокамера СБК-48. Рядом с ней была смонтирована "кобальтовая пушка", которой в барокамере облучались экспериментальные животные. Эти работы проводил на барокамере наш И-о, и в их суть меня пока не посвящали.
Между тем эксперимент близился к своему окончанию, которого мы все ожидали с нетерпением: все ужасно надоело, и мы соскучились по своим домашним. И тут немногие минуты отдыха нам стал скрашивать преферанс, играть в который никто не умел, кроме Георгия, обучавшего нас. Он неизменно выигрывал, резонно называя это "платой за науку".
Об этих 60-суточных испытаниях открыто стало можно говорить лишь спустя 40 лет, когда их рассекретили.
Среди показателей общего состояния здоровья практически с самого начала испытаний отмечались повышенная утомляемость, тяжесть и боли в голове, шум в ушах, нарушения сна с пробуждениями и яркими сновидениями. Настроение было чаще бодрым, реже - подавленным. Аппетит вначале был нормальным, к концу испытаний - сниженным. Утренняя и вечерняя температура тела была ниже исходных данных и общепринятых значений, т.е. отмечалась известная гипотермия.
При исследовании гемодинамики отмечались брадикардия, снижение систолического и пульсового давления, сердечного выброса и минутного объема кровообращения. Газообмен, определяемый в условиях относительного покоя, утром и натощак, у всех испытателей снижался, особенно среди группы повторно участвующих в эксперименте. Это свидетельствовало о снижении интенсивности окислительных процессов в организме. И этот факт отмечался практически во всех последующих экспериментах подобного рода. С увеличением бактериальной обсемененности воздушной среды и рабочих поверхностей в камере значительно снижалась бактерицидная функция кожи испытателей, т.е. ухудшалась иммунореактивность организма.
При исследовании ЦНС зафиксированы своеобразные изменения биопотенциалов головного мозга, свидетельствовавшие о превалировании тормозных процессов в коре обоих полушарий. Всесторонними биохимическими исследованиями установлено, что показатели белкового, углеводного, жирового, минерального и ферментного обменов колебались индивидуально в довольно широких пределах, но не выходя из границ физиологической нормы. Особо следует отметить, что каких-либо специфических изменений (и даже намека на них) от воздействий ионизирующей радиации отмечено не было.
Впервые обозначилась так называемая реакция выхода - нежелательные сдвиги в самочувствии, настроении и физиологических функциях организма обострялись, проявлялись особенно выраженно к концу эксперимента и сохранялись некоторое время после его окончания. Ко всему прочему добавились еще жалобы испытателей на боли в нижних конечностях. Подобная "реакция выхода" наблюдалась практически к концу всех экспериментов любой продолжительности, и в этом, в известной мере, сказывается психологический настрой испытателей, связанный с окончанием испытаний.
Особняком стоит проблема питания моряков-подводников и испытателей во время гермоизоляции. Рацион составляли первоклассные продукты и блюда, о многих из которых тогда и представления не имели (например, карбонат, редкие сорта сухой колбасы и других копченостей, натуральные соки на десерт, особенно умиляла вобла, очищенная от кожи, плавников и внутренностей). Питание было четырехразовым в соответствии с корабельным уставом: завтрак, обед, ужин, вечерний чай. На обед и ужин полагались горячие первые и вторые блюда (они готовились в буфете клинического отдела института и через передаточный шлюз передавались внутрь камеры), а на обед еще по 50 граммов красного десертного вина.
Целесообразно было пересмотреть калорийную ценность пищевых рационов, применяемых для экипажей герметично замкнутых объектов, снизив общую калорийность хотя бы до 4000-4200 ккал. Избыточная прибавка веса сама по себе не безразлична для организма, а в условиях вынужденной гиподинамии становится одним из моментов, усиливающих астенизацию, и не может не влиять на "реакцию выхода". Предрасположенные к полноте люди обычно легко набирают вес, что при соответствующих условиях может явиться толчком к развитию ожирения.
На наши рекомендации о необходимости снижения калорийности поставщик питания на подводный флот отреагировал довольно своеобразно. Заведомая избыточность рациона, оказывается, создавалась сознательно для покрытия неизбежных "усушек и утрусок". Поистине "против лома нет приема". Приведенный же аргумент стал одновременно и признанием хищений среди высших чинов даже в то сравнительно благополучное время. Да, жизнь непредсказуема во всех своих многогранных проявлениях...
